Мое любимое стихотворение А. Блока. «Помнишь ли город тревожный…» А. Блок Все что память сберечь мне старается

Содержимое:

У поэта много удивительных стихов, написанных в разное время и по разному поводу. На первом месте — стихи, посвященные Любови Дмитриевне Менделеевой, любовь к которой А. Блок пронес через всю жизнь, несмотря на сложные жизненные испытания их чувств. Все остальные стихи — это раздумья о времени. У Блока можно многому научиться: эстетическому вкусу, умению мыслить, получить блестящие уроки русской речи. Из всей блоковской поэзии я выбираю его «Итальянские стихи», написанные в 1909 году.

Искусство Италии «обожгло» Блока. В Равенне Блок увидел могилу Данте, поразительные мозаики, древние саркофаги. Околдовала его тишина. Стихотворение «Равенна», если не лучшее, то самое знаменитое из итальянских стихов поэта:

Все, что минутно, все, что бренно,
Похоронила ты в веках.
Ты, как младенец, спишь, Равенна,
У сонной вечности в руках.
Лишь по ночам, склонясь к долинам,
…………………………………………
Ведя векам грядущий счет,
Тень Данте с профилем орлиным
О Новой Жизни мне поет.

Прекрасные стихи посвятил Блок Венеции, Флоренции. С высоты Сан-Мини-ато, где стоит древнейшая флорентийская церковь, упомянутая Данте в «Божественной комедии», весь город как на ладони. От прежней Флоренции остались лишь воспоминания о Леонардо да Винчи. Свое пристрастное отношение к городу Блок выразил в стихах: «Любовью длинной, безнадежной твой старый прах я полюбил…» Думаю, поэт вспомнил таинственную улыбку Моны...
Лизы и поклонился памяти знаменитого художника и его «модели». Мне интересно путешествовать по стихам поэта. Вот он, грандиозный Сиенский собор с полосатыми черно-белыми колоннами. Среди многих изображений выделяются «Семь возрастов жизни человека». Этот драгоценный памятник итальянского искусства вдохновил Блока на создание одного из самых проникновенных стихотворений -«Сиенский собор»:

Когда страшишься смерти скорой,
Когда твои неярки дни, —
К плитам Сиенского собора
Свой натруженный взор склони.
……………………………………
Молчи, душа. Не мучь, не трогай,
Не понуждай и не зови:
Когда-нибудь придет он, строгий,
Кристально-ясный час любви.

После Италии была Германия:

Все, что память сберечь мне старается,
Пропадает в безумных годах,
Но горящим зигзагом взвивается
Эта повесть в ночных небесах.
Жизнь давно сожжена и рассказана,
Только первая снится любовь…

Короткая прогулка по Рейну, посещение Кельна, где поэта поразили собор и вокзал: «чудовища, дива мира…» В «Скифах» Блок вспомнит о Кельнском соборе: «И Кельна дымные громады».

И вот дорога поворачивает домой: «Утром проснулся и смотрю в окно вагона. Дождик идет, на пашнях слякоть, чахлые кусты, и по полю трусит на кляче, с ружьем за плечами, одинокий стражник. Я почувствовал, где я: это она — несчастная моя Россия, заплеванная чиновниками, грязная, забитая, всемирное посмешище. Здравствуй, матушка!»

Спасибо, Александр Александрович, за удивительное путешествие с вашими стихами!..

Мы шли на Лидо в час рассвета

Под сетью тонкого дождя.

Ты отошла, не дав ответа,

А я уснул, к волнам сойдя.

Я чутко спал, раскинув руки,

И слышал мерный плеск волны.

Манили страстной дрожью звуки,

В колдунью-птицу влюблены.

И чайка – птица, чайка – дева

Всё опускалась и плыла

В волнах влюбленного напева,

Которым ты во мне жила.

11 декабря 1903 С. – Петербург

Мне гадалка с морщинистым ликом…

Мне гадалка с морщинистым ликом

Ворожила под темным крыльцом.

Очарованный уличным криком,

Я бежал за мелькнувшим лицом.

Я бежал и угадывал лица,

На углах останавливал бег.

Предо мною ползла вереница

Нагруженных, скрипящих телег.

Проползала змеей меж домами –

Я не мог площадей перейти…

А оттуда взывало: «За нами!»

Раздавалось: «Безумный!» Простив

Там – бессмертною волей томима,

Может быть, призывала Сама…

Я бежал переулками мимо –

И меня поглотили дома.

11 декабря 1908

Плачет ребенок. Под лунным серпом…

Е. П. Иванову

Плачет ребенок. Под лунным серпом

Тащится по полю путник горбатый.

В роще хохочет над круглым горбом

Кто-то косматый, кривой и рогатый.

В поле дорога бледна от луны.

Бледные девушки прячутся в травы.

Руки, как травы, бледны и нежны.

Ветер колышет их влево и вправо.

Шепчет и клонится злак голубой.

Пляшет горбун под луною двурогой.

Кто-то зовет серебристой трубой.

Кто-то бежит озаренной дорогой.

Бледные девушки встали из трав.

Подняли руки к познанью, к молчанью.

Ухом к земле неподвижно припав,

Внемлет горбун ожиданью, дыханью.

В роще косматый беззвучно дрожит.

Месяц упал в озаренные злаки.

Плачет ребенок. И ветер молчит.

Близко труба. И не видно во мраке.

14 декабря 1903

Среди гостей ходил я в черном фраке…

Среди гостей ходил я в черном фраке.

Я руки жал. Я, улыбаясь, знал:

Пробьют часы. Мне будут делать знаки.

Поймут, что я кого-то увидал…

Ты подойдешь. Сожмешь мне больно руку.

Ты скажешь: «Брось. Ты возбуждаешь смех».

Что ты меня боишься больше всех.

Я закричу, беспомощный и бледный,

Вокруг себя бесцельно оглянусь.

Потом – очнусь у двери с ручкой медной,

Увижу всех… и слабо улыбнусь.

18 декабря 1903

Встала в сияньи. Крестила детей.

И дети увидели радостный сон.

Положила, до полу клонясь головой,

Последний земной поклон.

Коля проснулся. Радостно вздохнул,

Голубому сну еще рад наяву.

Прокатился и замер стеклянный гул:

Звенящая дверь хлопнула внизу.

Прошли часы. Приходил человек

С оловянной бляхой на теплой шапке.

Стучал и дожидался у двери человек.

Никто не открыл. Играли в прятки.

Были веселые морозные Святки,

Прятали мамин красный платок.

В платке уходила она по утрам.

Сегодня оставила дома платок:

Дети прятали его по углам.

Подкрались сумерки. Детские тени

Запрыгали на стене при свете фонарей.

Кто-то шел по лестнице, считая ступени.

Сосчитал. И заплакал. И постучал у дверей.

Дети прислушались. Отворили двери

Толстая соседка принесла им щей.

Сказала: «Кушайте». Встала на колени

И, кланяясь, как мама, крестила детей.

Мамочке не больно, розовые детки

Мамочка сама на рельсы легла.

Доброму человеку, толстой соседке,

Спасибо, спасибо. Мама не могла…

Мамочке хорошо. Мама умерла

27 декабря 1903

Лошадь влекли под уздцы на чугунный

Мост. Под копытом чернела вода.

Лошадь храпела, и воздух безлунный

Храп сохранял на мосту навсегда.

Мерный чугун отвечал однотонно.

Разность отпала. И вечность спала.

Черная ночь неподвижно, бездонно –

Лопнувший в бездну ремень увлекла.

Всё пребывало. Движенья, страданья

Не было. Лошадь храпела навек.

И на узде в напряженьи молчанья

Вечно застывший висел человек.

28 декабря 1903

По берегу плелся больной человек…

По берегу плелся больной человек.

С ним рядом ползла вереница телег.

В дымящийся город везли балаган,

Красивых цыганок и пьяных цыган.

И сыпали шутки, визжали с телег.

И рядом тащился с кульком человек.

Стонал и просил подвезти до села

Цыганочка смуглую руку дала.

И он подбежал, ковыляя как мог,

И бросил в телегу тяжелый кулек.

И сам надорвался, и пена у губ.

Цыганка в телегу взяла его труп.

С собой усадила в телегу рядком,

И мертвый качался и падал ничком.

И с песней свободы везла до сеча.

И мертвого мужа жене отдала.

28 декабря 1903

Ветер хрипит на мосту меж столбами…

Ветер хрипит на мосту меж столбами,

Черная нить под снегами гудет.

Чудо ползет под моими санями,

Чудо мне сверху поет и поет…

Всё мне, певучее, тяжко и трудно,

Песни твои, и снега, и костры…

Чудо, я сплю, я устал непробудно.

Чудо, ложись в снеговые бугры!

28 декабря 1903

Светлый сон, ты не обманешь…

Светлый сон, ты не обманешь,

Ляжешь в утренней росе,

Алой пылью тихо встанешь

На закатной полосе.

Солнце небо опояшет,

Вот и вечер – весь в огне.

Зайчик розовый запляшет

По цветочкам на стене.

На балконе, где алеют

Мхи старинных баллюстрад,

Деды дремлют и лелеют

Сны французских баррикад.

Мы внимаем ветхим дедам,

Будто статуям из ниш:

Сладко вспомнить за обедом

Старый пламенный Париж.

Протянув больную руку,

Сладко юным погрозить,

Сладко гладить кудри внуку,

О минувшем говорить.

И в алеющем закате

На балконе подремать,

В мягком стеганом халате

Перебраться на кровать…

Скажут: «Поздно, мы устали…»

Разойдутся на заре.

Я с тобой останусь в зале,

Лучик ляжет на ковре.

Милый сон, вечерний лучик…

Тени бархатных ресниц…

В золотистых перьях тучек

Танец нежных вечерниц.

25 февраля 1904

Мой любимый, мой князь, мой жених…

Мой любимый, мой князь, мой жених,

Ты печален в цветистом лугу.

Павиликой средь нив золотых

Завилась я на том берегу.

Я ловлю твои сны на лету

Бледно-белым прозрачным цветком.

Ты сомнешь меня в полном цвету

Белогрудым усталым конем.

Ах, бессмертье мое растопчи, –

Я огонь для тебя сберегу.

Робко пламя церковной свечи

У заутрени бледной зажгу.

В церкви станешь ты, бледен лицом.

И к царице небесной придешь, –

Колыхнусь восковым огоньком,

Дам почуять знакомую дрожь…

Над тобой – как свеча – я тиха,

Пред тобой – как цветок – я нежна.

Жду тебя, моего жениха,

Всё невеста – и вечно жена.

26 марта 1904

Наш Арго!

Андрей Белый

Сторожим у входа в терем,

Верные рабы.

Страстно верим, выси мерил!

Вечно ждем трубы

Вечно – завтра. У решотки

Одного из нас.

Воздух полон воздыхании,

Грозовых надежд,

Высь горит от несмыканий

Воспаленных вежд.

Ангел розовый укажет,

Скажет: «Вот она:

Бисер нижет, в нити вяжет –

Вечная Весна».

В светлый миг услышим звуки

Отходящих бурь.

Молча свяжем вместе руки,

Отлетим в лазурь.

Утренняя

До утра мы в комнатах спорим,

На рассвете один из нас

Выступает к розовым зорям –

Золотой приветствовать час.

Высоко он стоит над нами –

Тонкий профиль на бледной заре

За плечами его, за плечами –

Все поля и леса в серебре.

Так стоит в кругу серебристом,

Величав, милосерд и строг.

На челе его бледно-чистом

Мы читаем, что близок срок.

Вечерняя

Солнце сходит на запад. Молчанье.

Задремала моя суета.

Окружающих мерно дыханье

Впереди – огневая черта.

Я зову тебя, смертный товарищ!

Выходи! Расступайся, земля!

На золе прогремевших пожарищ

Я стою, мою жизнь утоля.

Приходи, мою сонь исповедай,

Причасти и уста оботри…

Утоли меня тихой победой

Распылавшейся алой зари.

Они Ее видят!

В. Брюсов

Тебе, Чей Сумрак был так ярок,

Приподними небесных арок

Всё опускающийся свод.

Мой час молитвенный недолог –

Заутра обуяет сон.

Еще звенит в душе осколок

Былых и будущих времен.

И в этот час, который краток,

Душой измученной зову:

Явись! продли еще остаток

Минут, мелькнувших наяву!

Тебе, Чья Тень давно трепещет

В закатно-розовой пыли!

Пред Кем томится и скрежещет

Суровый маг моей земли!

Тебя – племен последних Знамя,

Ты, Воскрешающая Тень!

Зову Тебя! Склонись над нами!

Нас ризой тихости одень!

Спи. Да будет твой сон спокоен.

Я молюсь. Я дыханью внемлю.

Я грущу, как заоблачный воин,

Уронивший панцырь на землю.

Бесконечно легко мое бремя

Тяжелы только эти миги.

Всё снесет золотое время:

Мои цепи, думы и книги.

Кто бунтует – в том сердце щедро

Но безмерно прав молчаливый.

Я томлюсь у Ливанского кедра,

Ты – в тени под мирной оливой.

Я безумец! Мне в сердце вонзили

Красноватый уголь пророка!

Ветви мира тебя осенили.

Непробудная… Спи до срока

Март – апрель 1904

Дали слепы, дни безгневны…

Дали слепы, дни безгневны,

Сомкнуты уста.

В непробудном сне царевны,

Синева пуста.

Были дни – над теремами

Пламенел закат.

Нежно белыми словами

Кликал брата брат

Брата брат из дальних келий

Извещал: «Хвала!»

Где-то голуби звенели,

Расплескав крыла

С золотистых ульев пчелы

Приносили мед.

Наполнял весельем долы

Праздничный народ

В пестрых бусах, в алых лентах

Девушки цвели…

Кто там скачет в позументах

В голубой пыли?

Всадник в битвенном наряде,

В золотой парче,

Светлых кудрей бьются пряди,

Искры на мече,

Белый конь, как цвет вишневый.

Блещут стремена…

На кафтан его парчевый

Пролилась весна –

Пролилась – он сгинет в тучах,

Вспыхнет за холмом.

На зеленых встанет кручах

В блеске заревом,

Где-то перьями промашет,

Крикнет: «Берегись!»

На коне селом пропляшет,

К ночи канет ввысь…

Ночью девушкам приснится,

Прилетит из туч

Конь – мгновенная зарница,

Всадник – беглый луч…

И, как луч, пройдет в прохладу

Узкого окна,

И Царевна, гостю рада,

Встанет с ложа сна…

Или, в злые дни ненастий,

Глянет в сонный пруд,

И его, дрожа от страсти,

Руки заплетут.

И потом обманут – вскинут

Руки к серебру,

Рыбьим плёсом отодвинут

В струйную игру…

И душа, летя на север

Золотой пчелой,

В алый сон, в медовый клевер

Ляжет на покой…

И опять в венках и росах

Запоет мечта,

Засверкает на откосах

Золото щита,

И поднимет щит девица,

И опять вдали

Всадник встанет, конь вздыбится

В голубой пыли…

Будут вёсны в вечной смене

И падений гнёт.

Вихрь, исполненный видений, –

Голубиный лет…

Что мгновенные бессилья?

Время – легкий дым…

Мы опять расплещем крылья,

Снова отлетим?

И опять, в безумной смене

Рассекая твердь,

Встретим новый вихрь видений,

Встретим жизнь и смерть!

Апрель – май 1904. С. Шахматово

В час, когда пьянеют нарциссы…

В час, когда пьянеют нарциссы,

И театр в закатном огне,

В полутень последней кулисы

Кто-то ходит вздыхать обо мне…

Арлекин, забывший о роли?

Ты, моя тихоокая лань?

Ветерок, приносящий с поля

Дуновений легкую дань?

И, пока пьянеют нарциссы,

Я кривляюсь, крутясь и звеня…

Но в тени последней кулисы

Кто-то плачет, жалея меня.

Нежный друг с голубым туманом,

Убаюкан качелью снов.

Сиротливо приникший к ранам

Легкоперстный запах цветов.

26 мая 1904. С. Шахматова

Вот он – ряд гробовых ступеней…

Вот он – ряд гробовых ступеней.

И меж нас – никого. Мы вдвоем.

Спи ты, нежная спутница дней,

Залитых небывалым лучом.

Ты покоишься в белом гробу.

Ты с улыбкой зовешь: не буди.

Золотистые пряди на лбу.

Золотой образок на груди.

Я отпраздновал светлую смерть,

Прикоснувшись к руке восковой.

Остальное – бездонная твердь

Схоронила во мгле голубой.

18 июня 1904. С. Шахматово

Книга вторая

Вступление

Ты в поля отошла без возврата.

Да святится Имя Твое!

Снова красные копья заката

Протянули ко мне острие.

Лишь к Твоей золотой свирели

В черный день устами прильну.

Если все мольбы отзвенели,

Угнетенный, в поле усну.

Ты пройдешь в золотой порфире –

Уж не мне глаза разомкнуть.

Дай вздохнуть в этом сонном мире,

Целовать излучённый путь…

О, исторгни ржавую душу!

Со святыми меня упокой,

Ты, Держащая море и сушу

Неподвижно тонкой Рукой!

Пузыри земли

Земля, как и вода, содержит газы,

И это были пузыри земли.

На перекрестке…

На перекрестке,

Где даль поставила,

В печальном весельи встречаю весну.

На земле еще жесткой

Пробивается первая травка.

И в кружеве березки –

Далеко – глубоко –

Лиловые скаты оврага.

Она взманила,

Земля пустынная!

На западе, рдея от холода,

Солнце – как медный шлем воина,

Обращенного ликом печальным

К иным горизонтам,

К иным временам…

И шишак – золотое облако –

Тянет ввысь белыми перьями

Над дерзкой красою

Лохмотий вечерних моих!

И жалкие крылья мои –

Крылья вороньего пугала –

Пламенеют, как солнечный шлем,

Отблеском вечера…

Отблеском счастия…

И кресты – и далекие окна –

И вершины зубчатого леса –

Всё дышит ленивым

И белым размером

5 мая 1904

Болотные чертенятки

А.М.Ремизову

Вот – сидим с тобой на мху

Посреди болот.

Третий – месяц наверху –

Искривил свой рот.

Я, как ты, дитя дубрав,

Лик мой также стерт.

Тише вод и ниже трав –

Захудалый чорт.

На дурацком колпаке

Бубенец разлук.

За плечами – вдалеке –

Сеть речных излук…

И сидим мы, дурачки, –

Нежить, немочь вод.

Зеленеют колпачки

Задом наперед.

Зачумленный сон воды,

Ржавчина волны…

Мы – забытые следы

Чьей-то глубины…

Январь 1905

Я живу в отдаленном скиту…

Я живу в отдаленном скиту

В дни, когда опадают листы.

Выхожу – и стою на мосту,

И смотрю на речные цветы.

Вот – предчувствие белой зимы:

Тишина колокольных высот…

Та, что нынче читала псалмы, –

Та монахиня, верно, умрет.

Безначально свободная ширь,

Слишком радостной вестью дыша,

Подошла – и покрыла Псалтирь,

И в страницах осталась душа.

Как свеча, догорала она,

Вкруг лица улыбалась печаль.

Долетали слова от окна,

Но сквозила за окнами даль…

Уплывали два белых цветка –

Эта легкая матовость рук…

Мне прозрачная дева близка

В золотистую осень разлук…

Но живу я в далеком скиту

И не знаю для счастья границ.

Тишиной провожаю мечту.

И мечта воздвигает Царицу.

Январь 1905

Твари весенние

Там, где проталины,

Молчать повелено,

И весной непомерной взлелеяны

Поседелых туманов развалины.

Окрестности мхами завалены.

Волосы ночи натянуты туго на срубы

Мы в листве и в тени

Издали начинаем вникать в отдаленные трубы.

Летом 1897 года, во время пребывания вместе о матерью и теткой Марией Андреевной на немецком курорте Бад-Наугейм, Блок познакомился с Ксенией Михайловной Садовской.

«Это была высокая, статная, темноволосая дама с тонким профилем и великолепными синими глазами, - вспоминает М. А. Бекетова. - Была она малороссиянка, и ее красота, щегольские туалеты и смелое, завлекательное кокетство сильно действовали на юношеское воображение».

Блоку не было и 17 лет, ей - 32. К. М. Садовская была почти ровесницей его матери. Всем окружающим, и ей в том числе, влюбленность гимназиста кажется очень забавной.

«Он ухаживает за ней старательно, сопровождает ее решительно всюду, - весело сообщает Александра Андреевна в письме родителям (22 июля 1897 г.). - Она кокетничает с ним и относится к нему милостиво. Смешно смотреть на Сашуру в этой роли. С розой в петлице, тщательно одетый, он отправляется за ней, берет на руку ее плед или накидку, но разговоры его часто ограничиваются кивками головы... Не знаю, будет ли толк из этого ухаживания для Сашуры в смысле его взрослости и станет ли он после этого больше похож на молодого человека. Едва ли».

Все это - как завязка банального курортного романа. Развязка его порой бывает драматической, как в чеховском рассказе «Володя», где юноша, не в силах пережить столкновения с житейской пошлостью, кончает с собой. Но бывает и заурядной, «мирной», когда все случившееся воспринимается как нормальный образчик «науки страсти нежной» в ее будничном выражении.

«Сашура у нас тут ухаживал с великим успехом, пленил барыню 32-х лет, мать трех детей и действительную статскую советницу», - пишет родителям Александра Андреевна (30 июля 1897 г.).

Не мудрено, что этот «великий успех», невольно поощренный подобным отношением, отразился на внешнем поведении красивого гимназиста. Соперничество в «опытности» и мнимой «взрослости» процветало и в гимназии, где он учился.

«Я был франт, говорил изрядные пошлости», - писал Блок впоследствии про это время.

Ее величество пошлость отовсюду простирала ему свои объятья. Вошедшие в печальный обиход развлечения «молодого человека» не миновали и его:

Красный штоф полинялых диванов,
Пропыленные кисти портьер...
В этой комнате, в звоне стаканов,
Купчик, шулер, студент, офицер...
...Чу! по мягким коврам прозвенели
Шпоры, смех, заглушенный дверьми...
Разве дом этот - дом в самом деле?
Разве так суждено меж людьми?

Стихи эти, написанные много лет спустя, названы «Унижение».

Унижение не только женщины. Унижение здорового юношеского порыва к любви, гибель чистоты, поругание «настоящего молодого счастья», как назвал Блок через несколько лет свое первое чувство в письме к той, которая его вызвала.

Правда, слова об этом счастье перемежаются в письме 20-летнего юноши с меланхолической рисовкой и манерностью: он все еще казался себе «неотразимым и много видевшим видов Дон-Жуаном». Но шли годы и уносили все наносное, случайное, напускное, оставляя чистое золото благодарной памяти:

Иль первой страсти юный гений
Еще с душой не разлучен,
И ты навеки обручен
Той давней, незабвенной тени?

Истинный «великий успех» Александра Блока в том, что он не предал забвению пережитое среди пошлой обстановки светского курорта прекрасное чувство, не усмехнулся над ним, над женщиной, казавшейся прочим просто кокетливой барынькой, но ставшей для него «Оксаной», «хохлушкой» с «синим, синим пленом очей».

Все, что память сберечь мне старается,
Пропадает в безумных годах,
Но горящим зигзагом взвивается
Эта повесть в ночных небесах.

Жизнь давно сожжена и рассказана,
Только первая снится любовь,
Как бесценный ларец перевязана
Накрест лентою алой, как кровь.

(«Через двенадцать лет»)

Стихи цикла «Через двенадцать лет» написаны уже зрелым поэтом. Но образ первой любви, вскоре сменившейся другой, многолетней, тревожил Блока давно, поя сказывал ему порой проникновенные, мудрые, сострадательные строки, родственные его позднейшей лирике:

Я шел во тьме дождливой ночи
И в старом доме, у окна,
Узнал задумчивые очи
Моей тоски. - В слезах, одна
Она смотрела в даль сырую...
Я любовался без конца,
Как будто молодость былую
Узнал в чертах ее лица.
Она взглянула. Сердце сжалось,
Огонь погас - и рассвело.
Сырое утро застучалось
В ее забытое стекло.

(«Я шел во тьме дождливой ночи...»)

Как-то, видимо в начале 1901 года, встретив Блока на концерте трагика Сальвини, Любовь Дмитриевна сразу почувствовала, что он очень изменился.

Приходя к Менделеевым, Блок теперь спорил с Анной Ивановной, защищал то новое, что появилось в искусстве. Любовь Дмитриевна не участвовала в этих спорах, но внимательно слушала, безошибочно угадывая, что Блок говорит все это ради нее, старается посвятить ее в открывшийся ему мир.

Она и сама в это время начала интересоваться новой живописью под впечатлением поездки вместе с матерью на Всемирную Парижскую выставку и разговоров со знакомой, начинающей художницей М. Развадовской. Последняя познакомила ее с Бодлером, и вообще после гимназии Любовь Дмитриевна жадно накинулась на прежде запретных для нее авторов. Летом Блок привозил ей в Боблово книги - стихи Тютчева и Фета, романы Мережковского и его же книгу «Вечные спутники», а главное - первый-альманах «Северные цветы», выпущенный Брюсовым, и стихи Владимира Соловьева, с которыми сам познакомился этой же весной.

Блок все больше сближается с семьей Соловьевых. Уже во время своего приезда в Дедово в 1898 году Блок в письме к матери выделил среди остальных родственников Соловьевых, которые «сдержанны и сидят в своем флигеле».

Оригинальный быт этой семьи, напряженная интеллектуальная ее жизнь, театральные и поэтические увлечения тринадцатилетнего Сережи, бескорыстная поглощенность Ольги Михайловны живописью, скромность и несомненная внутренняя глубина Михаила Сергеевича привлекали не только юношей вроде Блока и приятеля Сережи - Бориса Бугаева, впоследствии известного под псевдонимом Андрея Белого, но и множество других людей.

В присутствии Михаила Сергеевича преображался и утрачивал свою «колючесть» даже Валерий Брюсов, чьи ранние стихи зло высмеивал В. Соловьев, и вообще, по юмористическому выражению Ольги Михайловны, гости ходили к ним, как на прием к доктору: «садятся поодиночке... все любят, чтобы никого не было» и можно было излить душу хозяевам.

«Помнишь ли город тревожный…» Александр Блок

Помнишь ли город тревожный,
Синюю дымку вдали?
Этой дорогою ложной
Молча с тобою мы шли…
Шли мы — луна поднималась
Выше из темных оград,
Ложной дорога казалась —
Я не вернулся назад.
Наша любовь обманулась,
Или стезя увлекла —
Только во мне шевельнулась
Синяя города мгла…
Помнишь ли город тревожный,
Синюю дымку вдали?
Этой дорогою ложной
Мы безрассудно пошли…

Анализ стихотворения Блока «Помнишь ли город тревожный…»

Ранние стихотворения, написанные в период с 1898 по 1900 год, Блок объединил в цикл под названием «Ante Lucem» (с латинского – «До света»). Ряд произведений поэт посвятил Ксении Михайловне Садовской. С ней шестнадцатилетний Александр Александрович познакомился на курорте Бад-Наугейм, где он отдыхал в 1897-ом в компании тетки и матери. Садовской на тот момент было тридцать семь лет. Опытная светская дама, мать троих детей, изнеженная и богатая Ксения Михайловна покорила юного поэта практически с первого взгляда. Их курортный роман продолжился в Петербурге. Правда, влюбленные встречались там крайне редко и в атмосфере строжайшей тайны. Финал отношений пришелся на 1900 год. Причем инициатором расставания выступил Блок, на тот момент уже повстречавший Любовь Менделееву – свою будущую супругу. Именно Садовской адресовано стихотворение «Помнишь ли город тревожный…», написанное в августе 1899 года, о чем свидетельствуют стоящие вначале инициалы «К. М. С.».

В произведении рассказывается история неудачной любви. Лирический герой изначально понимает, что из отношений ничего хорошего не выйдет. Дорога, по которой он ступает вместе с понравившейся женщиной, охарактеризована как ложная. Причем этот эпитет в небольшом стихотворении повторяется три раза. Столько же употребляется прилагательное «синий», относящееся к дымке и мгле. Скорей всего, здесь есть отсылка к необыкновенно синему цвету глаз Садовской. В лирике Блока, посвященной Ксении Михайловне, впервые появляется Петербург. В рассматриваемом стихотворении он не называется, но явно подразумевается. Северная Венеция у Александра Александровича предстает городом ложных дорог и обманной любви. Дымка и мгла – неотъемлемая часть Петербурга.

Однажды до Блока дошел неверный слух о смерти Садовской. Поэт о бывшей возлюбленной отозвался в презрительном тоне. По словам стихотворца, умерла старуха, от нее ничего не осталось, земля ей пухом. При этом вскоре после получения вестей Александр Александрович написал проникновенное прощальное послание «Всё, что память сберечь мне старается…», где рассказал о синем призраке умершей любовницы, сквозящем над кадилом мечтаний. В действительности Садовская на четыре года пережила Блока. После похорон Ксении Михайловны в ее вещах была обнаружена пачка писем, посланных ей около четверти века назад юным влюбленным поэтом.

Стихи А.Блока, посвящённые Ксении Михайловне Садовской Блоку было семнадцать лет, когда в его жизнь вошло первое большое чувство: Ксения Михайловна Садовская (1862-1925), светская дама, старше юноши на восемнадцать лет. Блок познакомился с ней на германском курорте Бад-Наугейм, где он отдыхал вместе с матерью. Замужняя женщина, мать троих детей и гимназист... «Он ухаживал впервые, пропадал, бросал нас, был неумолим и эгоистичен,- записывала в своем дневнике его мать.- Она помыкала им, кокетничала, вела себя дрянно, бездушно и недостойно». Однако это чувство было не только серьезным; растянувшись на много лет, оно стало фактом поэзии Блока. К. Садовской посвящен ряд стихотворений 1897- 1900 г.г., с воспоминаниями о ней связан стихотворный цикл 1909-1910 г.г. «Через двенадцать лет» - «одна из драгоценностей любовной лирики Блока», по словам исследователя его творчества. Поразительно, но Ксения Михайловна, по-видимому, ничего не знала не только о стихах, посвященных ей, но и вообще о том, что Блок поэт. Не знала даже тогда, когда слава его распространилась широко по России. Во всяком случае, уже в двадцатые годы, одинокая, неизлечимо больная, от лечившего ее врача - почитателя поэзии - она случайно узнала, кого выпало ей полюбить и кто воспел ее в своих стихах. Когда ей прочитали эти стихи, на глазах ее выступили слезы. * * * Боже, как жизнь молодая ужасна, Как упоительно дышит она, Сколько в ней счастья и горя напрасно Борются в страшных конвульсиях сна! Смерти зовешь и бессильной рукою Тщетно пытаешься жизнь перервать, Тщетно желаешь покончить с собою, Смерти искать, желаний искать... Пусть же скорее мгла темной ночи Скроет желанья, дела и разврат, О, как горят прекрасные очи,- Смерти не рад, жизни не рад. Страшную жизнь забудем, подруга, Грудь твою страстно колышет любовь, О, успокойся в объятиях друга, Страсть разжигает холодную кровь. Наши уста в поцелуях сольются, Буду дышать поцелуем твоим, Боже, как скоро часы пронесутся... Боже, какою я страстью томим!.. Февраль-март 1898 * * * Ты всегда и всюду странно Очаровываешь взоры. Я люблю твой взгляд туманный, Я люблю твои укоры... Голос твой звучит порывом, То насмешливо, то звонко, То волшебным переливом, Будто детский смех ребенка. А когда опустишь очи, Близость сердца сердцем чуя, Я готов во мраке ночи Умереть от поцелуя... Февраль-март 1898